Теге Х.К. К истории Семилетней войны. Записки пастора Теге // Русский архив, 1864. — Вып. 11/12. — Стб. 1101-1163.К ИСТОРИИ СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ.
Записки пастора Теге.
Теге, автор предлагаемых запасок, кончил свое поприще пастором в восточной Пруссии, в приходе Побетен. Он был Прусский уроженец и Прусский подданный, но по обстоятельствам, которыя читатель узнает из самих записок, служил полковым пастором русской армии в Семилетнюю войну. Эти записки изданны Гербером в 1804 году, в Кенигсберге, еще при жизни их автора, под заглавием: (Christian Tage’s, ehemaligen Rufftfden Fefbprebigtrs Sebenegedichte (в Катал. Чертк. Библ., N 1190), а писаны им, как видно из них же, незадолго до их издания. Небольшая и редкия книжка эта состоит из двух отделов. Первый принадлежит издателю, и содержит жизнеописание пастора Теге до вступления в русскую службу. Этот отдел мало интересен, и потому мы кратко излагаем его. Второй отдел писан самим Теге, и содержит некоторыя интересныя свидетельства о событиях Семилетней войны, которых он был очевидцем. Личность Теге видна в его записках; она внушает к себе, и сочувствие, и доверие. Пастор Теге был старик замечательный в том отношении, что в восемьдесят лет он был так бодр, как другой человек не бывает лет в сорок. Восемидесяти лет он не только исполнял еще все пасторская обязанности, но и без помощи жены, которая была уже слаба, мог еще вести один довольно значительное свое хозяйство. При этом он сохранил живость, веселость, был приветлив и гостеприимен.
Описанием этой ясной старости пастора Теге начинается первый отдел его жизнеописания. Последуем за его изложением.
Теге родился в 1724 году, в восточной Пруссии, в городе Мариенвердере, где отец его был сперва адвокатом, потом бургомистром, потом советником (Sommiffionerath). Молодой Теге сперва готовился в юристы, и учился в Кенигсберском университете; но потом, по просьбе отца своего, избрал пасторское поприще, и изучал богословие в Галле. Окончив там науки в 1750 году, он провел восемь лет в неудачных попытках получить пасторское место — три раза дело улаживалось, и опять расходилось. Между тем он был домашним учителем, имел случай быть в Кенигсберге и слышать лучших его проповедников, посетил Данциг, Гамбург, Альтову, прожил год в Померании и пять лет в Силезии. Во второй год Семилетней войны, т. е. 1758 году, его пригласили занять в Мариенвердере; должность дьякона, и Теге прибыл в свой родной город, накануне занятая его Русскими. Но здесь начинаются собственные его записки.
Глава I.
Я так живо помню вступление Русских, как будто сейчас глядел на них из окна. Я сладко спал, уставши от дороги; вдруг страшный шум и крики испуга на улицах разбудили меня, Бегу к окну, узнать причину этой суматохи. Никогда еще не видали мы Русских, а подавно казаков; их появление изумило мирных граждан Мариенвердера, привыкших к спокойствию и тишине. Сидеть покойно в креслах, и читать известия о войне— совсем не то, что очутиться лицом к лицу с войною.
Несколько тысяч казаков и калмыков, с длинными бородами, суровым взглядом, невиданным вооружением — луками, стрелами, пиками — проходили по улице. Вид их был страшен и вместе величествен. Они тихо и в порядке прошли город, и разместились по деревням, где еще прежде им отведены были квартиры. Но ко всему можно привыкнуть; и нам не так страшны казались уже другия войска, проходившия Мариенвердер. Да они и не подали нам никакого повода жаловаться, потому что порядок у них был образцовый. Более восьми дней проходила кавалерия, пехота и артиллерия через мой родной город. Всего войска было по крайней мере сорок слишком полков. Они не останавливались в городе, но размещались по окрестностям.
читать дальшеКогда прошло войско, прибыл и остановился в городе сам г. главнокомандующий граф Фермор, с своим штабом. Для него и для штаба тотчас разбили палатки в большом лагере, где начальники ежедневно должны были находиться для смотров и распоряжений.
В эту первую неделю моей новой жизни в Мариенвердере, я получил приказание от магистрата исправлять должность дьякона: это дозволялось нерукоположенным, хотя не во всех частях. По этому случаю, когда я в первый раз говорил проповедь, граф Фермор приехал в церковь со всем своим штабом. После этого мои проповеди продолжались до Вознесения Господня, и всякий раз в присутствии русскаго генералитета.
В этот же день, только что я сел обедать по окончании моих занятий, как вошел русский офицер от графа Фермора с приказанием, чтобы я тотчас явился к нему. Каково мне было, можно себе представить; я и приблизительно не мог догадываться, зачем меня требовали. Родные мои перепугались, и я со страхом отправился.
Казаки отворили обе половинки дверей, и я увидал длинный стол; за столом генералов, в лентах и крестах, а на первом месте графа Фермора. Он важно, но милостиво кивнул мне головою. Я почтительно приблизился. Глубокая тишина в зале.
— Кто вы такой? спрашивает главнокомандующий.
Я назвал свое имя, родителей, происхождение, место рождения, занятия и т. д. Граф важно сидел между тем, и играл вилкой по серебряной тарелке.
Когда я кончил, он сказал мне отрывисто:
— Вы будете нашим полковым пастором, и отправитесь с нами в поход.
Тут-то я упал с неба на землю. Ничего подобнаго не входило мне в голову. В душе моей слишком укоренилась надежда получить покойное пасторское место, и вдруг я должен был отказаться от этой надежды. Жить в армии, о которой ходило столько ужасных слухов, и сделаться врагом своего отечества! Мысль эта, как молния, блеснула в голове моей.
— Я не могу, ваше превосходительство, отвечал я скоро и решительно.
— Отчего же? спросил он, устремив на мена очень спокойный и в то же время — строгий и пристальный взгляд.
Я представил ему свое положение, в выражениях, сколько мог, сильных и трогательных, — мою надежду быть дьяконом и справедливое нежелание служить против моего добраго государя.
Граф Фермор в это время смотрел в тарелку и концем вилки играл по ней.
— Знаете, сказал он, что я генерал-губернатор Пруссии, и что если я прикажу, то сам придворный пастор Ованд отправится за мной в поход?
Против этого конечно сказать было нечего. Я почтительно поклонился, и просил позволения посоветоваться с моим отцом, и испросить его благословения.
— Через пол часа я вас ожидаю, сказал он, кивнув мне головою.
Возвратясь домой, я нашел у отца многих друзей, с любопытством ожидавших, чем кончится дело. После разных толков, мы сочли благоразумным повиноваться. У нас жива была старая добрая вера в Божий промысел, которому мы и приписали это внезапное назначение. Посоветовавшись с своими, я возвратился к графу.
У него обед еще не кончился. Я доложил ему, что согласен исполнить его волю; он принял это повидимому равнодушно; потом я попросил позволения съездить в Кенигсберг для экзамена и рукоположения. «Это можно исполнить, не выезжая отсюда.» Я попросил денег вперед для пасторской одежды. «Вы их получите» и кивнув головою, он велел мне идти.
Не зная, когда графу угодно будет назначить мой экзамен, я день и ночь сидел над своими книгами, чтоб быть готовым всякую минуту. Через неделю, поздно вечером, я получил приказание находиться в главной церкви на следующий день, в 9 часов.
Общество офицеров проводило меня к алтарю, и там поместилось полукругом, а я по средине. Графа Фермора при этом не было. Главный пастор приступил к экзамену, продолжавшемуся пол часа; потом без дальних околичностей, началось рукоположение, и еще через пол часа, я уже был полковым пастором.
Глава II.
Несколько дней спустя мне приказано было говорить назавтра вступительную проповедь. Вместе с приказанием прислан был и текст для проповеди, выбранный самим графом: «Се скиния Божия с человеки, и вселится с ними, и тии людие Его будут, и сам Бог будет с ними, Бог их. (Апокал. XXI, 3). Не тогда, но впоследствии увидал я, что в выборе этого текста выразился характер графа. Он был очень благочестив, и строго смотрел, чтобы в армии соблюдались, хотя внешние, обряды веры. Каждый полк имел своего священника, начальником их был протопоп. В армии до сих пор не было только пастора, а между тем сам граф, многие генералы и некоторые штаб и обер-офицеры исповедовали лютеранскую веру. Вышеозначенным текстом граф хотел показать свою радость о том, что нашел себе проповедника.
На следующее утро, в почетном сопровождении, поехал я в лагерь. Меня ввели в большую зеленую палатку 120 футов длиною, подаренную графу Фермеру городом Кенигсбергом. С противуположнаго конца ея была перегородка; пространство, находившееся за нею, служило вместо сакристии. Впереди стоял стол, покрытый алым бархатом, с императорским гербом, шитым золотом. Я произнес проповедь в присутствии всего генералитета и всех офицеров, и по окончании ея мне положили на стол значительный подарок в несколько сот рублей. Тут в первый раз приказано мне явиться к графскому столу, и потом являться к нему в известный час ежедневно.
Возвратясь от обеда, я нашел у себя императорскаго сержанта, который ждал меня. По приказанию графа он должен был находиться при мне безотлучно, и служить моим проводником. Объявляя об этом, сержант просил меня выдти на двор посмотреть, что граф присылал мне.
Я увидал крытую повозку, запряженную тройкой лошадей, и кучера в придворной одежде, то есть, в красной шапке с императорским гербом, из желтой меди. Сержант прибавил, что граф предоставляет мне этот экипаж, бывший до сих пор в распоряжении одного капитана при тайной канцелярии, который застрелился несколько дней тому назад(*).
(*) Он застрелился, потому что обойден был чином при общем производстве.
Я не смею не сознаться, что в тогдашнем моем возрасте эти милости несколько вскружили мне голову. Я мечтал о самой счастливой будущности, и самой лучшей
жизни, и ночь, после вступления моего в должность полковаго пастора, прошла для меня в сладких ощущениях и ожиданиях. Но едва стало разсветать, как сержант разбудил меня, «Вставайте! вас требуют. Казаки и калмыки едут сегодня в поход за Вислу передовым отрядом. Гетман хочет, чтоб вы благословили их перед переправой.»
— Я, лютеранский пастор, буду благословлять солдат греческой веры?
— Гетман говорит, что мы все христиане, что ваше благословение такое же как протопопово; протопопу бы следовало благословлять солдат, но он еще не воротился из Кенигсберга.
— Да я не знаю ни слова по русски.
— Не беда, если никто вас и не поймет. Русский уважает всякаго священника, про котораго знает, что он поставлен законною властию. Говорите только по правде и чувствительно, и осмелюсь вам посоветовать, упоминайте почаще имена Авраама, Исаака и Якова, так и будет хорошо.
Добрый сержант конечно не подозревал, что вместе с этим советом, он давал мне и содержание для напутственной проповеди. И в самом деле кстати было напомнить передовым войскам о древних патриархах, которым было так трудно переселяться из одних мест в другия, неизвестный. Может быть, некоторые из слушателей н поняли меня. Я говорил стоя у самаго берега Вислы, на небольшом возвышении. Начальники, как мне показалось, были тронуты; солдаты же, по крайней мере, крестились всякий раз при имени Иисуса, Авраама и т. д. Да и сам я растрогался, оканчивая свою речь. Мне тоже предстояло идти в поход, и мрачныя события грозили в будушем.
Когда я кончил, гетман, с выражением чувства на лице, котораго никогда не забуду, сунул мне в руку 40 рублей. Войско двинулось, и в рядах его я видел многих последний раз.
Несколько дней спустя случилось мне приобщать Св. Таин полковаго коновала, лютеранина, который в ночь после того умер. Я узнал на другой день, что умерший отказал мне крытую повозку с двумя лошадьми. Этот подарок был мне вдвойне приятен; во первых, как доказательство, что меня любят; во вторых, он был полезен в моемъ хозяйстве. Я мог уложить мои вещи на двух повозках, и обзавестись, как должно, всем нужным. К каждой повозке взял я по одному человеку прислуги, и покойно ждал приказа к выступлению.
Через несколько дней армия перешла Вислу
Глава III.
Прежде, чем приступлю к описанию дальнейших событий, разскажу, что мне известно о русской армии, находившейся под начальством графа Фермера, и остановлюсь особенно на изображении самаго главнокомандующего. О нем шла и хорошая и дурная слава. Еще очень недавно, г. де ла Мессельер очернил его в статье своей, помещенной в прошлогодней июльской книжке Минервы, издаваемой Архенгольцом. В этой статье, (на стр. 94), сказано, будто Фермор действовал заодно с королем прусским, и был им даже подкуплен, что Фермор, хороший интендант армии, был однакоже плохой боевой генерал. Кроме измены, в этой статье, приписываются ему еще другия низкия дела.
Правда, что де ла Мессельер — современник графа; но ведь и я также его современник. Де ла Мессельер наблюдал издали за действиями Фермора; судил об них по известиям, которыя сообщались может быть людьми подкупными, я же был очевидец описываемых событий, и очевидец, котораго никто не подкупал; я потому мне нечего скрывать истину; а что я имел всю возможность наблюдать, в этом, я думаю, никто не будет сомневаться. Интриги были в то время при каждом почти дворе; с помощью их придворные обыкновенно избавлялись от врагов своих. Кто знает эти интриги и знает свет и людей, тот не поверит безусловно какому нибудь Мессельеру.
Тайны графа Фермора мне неизвестны, никогда я не писал для него, ни частных писем, ни деловых бумаг. Но среди армии, наполненной его врагами, мне легко было бы услышать толки о сомнительной преданности его русскому правительству, в чем его обвиняет де ла Мессельер. Тем не менее я не слыхал ничего подобнаго. Не знаю также, какими доводами Французская партия в Петербурге умела привлечь графа Фермора к ответственности за Цорндорфское сражение; по всем вероятиям, благодаря ея внушениям, и я был заключен в крепость. Не смотря на то, мы с графом— si licet parvis componere magna (*)—вышли чисты из испытания, которому подверглись, по милости Франции, а де ла Мессельер пал еще прежде окончания нашего дела.
Граф Фермор, лифляндец по происхождению, отличился в 1734 году при осаде Данцига, где был флигель-адъютантом при генерал-фельдмаршале Минихе.
(*) Если осмелюсь сравнивать себя с этим большим человеком.
Высших степеней достиг он своею разсудительностью и преданностью русскому престолу; при императрице Елизавете получил он главное начальство в войне против Пруссии.
Когда я узнал Фермора, ему было около 50 лет; он был средняго роста, лице имел красивое, но несколько бледное. Всегда держал себя очень важно в обхождении с людьми знатными и с своим штабом. За то низших умел привлекать к себе кротостью и приветливостью. Он был очень благочестив, и, соблюдая в точности все постановления лютеранской веры, никогда не пропускал воскреснаго богослужения. Накануне всякой дневки, которая обыкновенно бывала на третьи сутки, я получал приказание назавтра говорить проповедь. Граф приобщался Св. Таин только однажды в год, в день Вознесения Господня. Он был чрезвычайно милосерд к бедным и притесненным. Просители, хотя бы подданные неприятельскаго государства, никогда не уходили от графа без удовлетворения. Он безотлагательно изследывал жалобу, и строго наказывал виновнаго. Вот один из многих случаев, показывающих всегдашнюю готовность графа .помогать обиженному. Несколько недель после перехода армии через Вислу, мы стояли под Кюстрином. Ко мне, как пастору, обращались по большей части лютеране, пострадавшие каким бы ни было образом от казаков и калмыков, рыскавших по окрестностям. Обиженные искали у меня совета, утешения и помощи. Так в одно утро явился ко мне главный арендатор бывших в той стороне дворянских имений. Гусары и казаки напали ночью на его дом, нанесли ему побои, и взяли лучшия его пожитки. Он просил помочь ему в отыскании имущества. Я всегда был готов пособлять несчастным, и советом, и делом; но тут страдал соотечественник, и потому я принял в нем особенное участие. Я спросил его, не может-ли он распознать в лице хоть одного из грабителей. Он уверял, что может. Тогда мы пошли к графу и были приняты. Я разсказал ему дело, а огорченный вид арендатора доказывал, что оно заслуживало внимания. Граф был разгневан этим происшествием: он тотчас велел выстроиться всему полку синих гусар, к которому, по словам арендатора, принадлежал один из виновных в грабеже; арендатору велено было пройтиться по рядам и указать, кто его грабил; но он никого не мог опознать; так что граф начинал уже на него сердиться. Тогда один из офицеров объявил, что полк не весь; несколько человек отряжены в команду, и что может быть виновный окажется между ними. Тотчас послали и за теми, и когда они через несколько часов возвратились, виновные и соучастники были открыты, признались в преступлении, были наказаны кнутом и отправлены в Рогервик арестантами. "Я должен, сказал граф, очищать армию от людей, не умеющих во время войны быть человеколюбивыми; и не дающих пощады безоружному неприятелю. Сколько я знал графа, он всегда держался такого образа мыслей. По его распоряжению легкия команды всякий раз предшествовали армии для охранения тех деревень, через которыя она должна была следовать. Эта предосторожность употреблялась особенно против казаков и калмыков, потому что регулярныя войска были приучены к самому строгому повиновению, и провинившийся гусар верно был позван на грабеж казаками. Если же и случалось, что регулярныя войска обижали жителей, то в этом сами жители были виноваты, раздражая солдат необдуманным сопротивлением, или стреляя в них из-за заборов. Война всегда большое зло, но для русской армии то уже служит немалою похвалою, что другия государства показали себя гораздо хуже в этом отношении.
Глава IV.
Граф Фермор всегда носил голубой кафтан с красными отворотами. Кавалер многих орденов, он даже в большие государственные праздники являлся в одной голубой ленте; за то носил ее всегда. Как все знатные люди, он привык к удобствам жизни, но будучи главнокомандующим, не хотел служить примером изнеженности, и потому во время похода никогда не садился в карету, хотя у него было их много; но ехал верхом, какова бы ни была погода, и как бы долог ни был переход. В городах и деревнях он никогда не занимал квартиры, разве останавливаясь на продолжительное время, как например в Мариенвердере, но всегда располагался в своей палатка, которую разбивали посреди лагеря. При всем том, не льзя сказать, чтобы жизнь его была чужда пышности, и верно в этом отношении ни одна из союзных армий не могла бы поспорить с русскою; Багаж с прикрытием всегда шел впереди; графския палатки и вещи везлись на верблюдах. В известном от них разстоянии и следовал сам главнокомандующий. Но каким образом? Сперва ехали две тысячи казаков и калмыков, в самом лучшем порядка, составляя стражу главнокомандующаго; за ними рота кирассир, с литаврами, который, как и остальная музыка никогда не умолкали. За музыкой ехали два адъютанта, давая знать о близости главнокомандующаго. За адъютантами — генерал адъютант; наконец сам Фермор, в кругу генералов, а за ними безчисленное множество слуг, под прикрытием нескольких тысяч лейб казаков.
Часто случалось, что во время похода не льзя было сыскать помещения, где бы главнокомандующий мог расположиться пообедать. Тогда он приказывал останавливаться возле леса или в поле. Повара являлись с холодными, а иногда и с горячими кушаньями. Генералы садились на коврах, а казаки и калмыки ели из своих сумок.
Вечером разбивался лагерь. Генерал-квартермистр, еxaвший впереди армии с своими подчиненными, заготовлял все нужное для войска. Я сказал уже, что граф Фермор всегда останавливался в лагере; не смотря на то, ему отводилась лучшая квартира в городе или деревне, близ которых мы останавливались, у этой квартиры становились часовые, и граф всегда уступал ее мне. Палатка его была круглая, турецкая, освещавшаяся сверху; она раскидывалась на деревянной решотке, и украшалась внутри белой и голубой парчей; снаружи была обита очень крепким и ослепительно-белым сукном. Мебель, очень простая, и вместе очень богатая, состояла из кровати, большаго стола и нескольких стульев. Вся эта роскошь и удвоенные часовые давали знать о присутствии главнокомандующего.
Большая зеленая палатка, о которой я говорил выше, стояла неподалеку; в ней совершали богослужение я обедали. Вблизи раскидывался еще шатер, менее великолепный,— для богослужений греческой церкви. Протопоп, о котором буду говорить ниже, никогда не жил в лагере, но так как и я останавливался в городах и деревнях.
За столом графа соблюдалась пышная торжественность. Он никогда не обедал иначе, как на серебре, а суповыя чашки были внутри позолочены. Граф садился на первом месте, и всегда назначал сам, кому сидеть рядом с ним по правую и по левую сторону (*). Прочих же размещал церемонимейстер, в парадной одежде; в его распоряжении находились гренадеры, разносившие кушанья. Ликеры перед обедом и вина за столом подавались в изобилии, но никогда не пили чье нибудь здоровье, кроме больших царских праздников. В эти дни граф провозглашал тосты, и при имени императрицы гремел сто один выстрел;—пятьдесят один при имени великаго князя, и столько же в честь союзных государей. Пальба эта бывала и во время богослужения, если оно совершалось по какому либо особенному торжеству.
После обеда граф шел в свою палатку с двумя тайными секретарями, и занимался с ними до поздняго вечера.
При армии находился волонтером королевско-польский или саксонский принц Карл, котораго императрица Елизавета прочила в герцоги Курляндские, но известно, что это не состоялось. Де ла Мессельер говорит, будто граф Фермор оклеветал его перед императрицей. Я не могу ни опровергнуть, ни подтвердить этого обвинения, не состоя в близких сношениях с этими господами. Но, сколько мне известно, принц не был близок с графом. Редко я видел, чтобы они говорили друг с другом, и никогда не видал, чтобы принц обедал у графа. Многое можно бы сказать об этих отношениях, если бы целию моих записок было опровержение старых предъубеждений.
(*) Я помню, что удостоился этой чести два раза.
Образ жизни принца соответствовал его сану. У него был свой двор, церковь, кухня и т. д. Во время похода он всегда ехал верхом, окруженный значительной свитой. Чтобы дать маленькое понятие о его пышности, перечислю его обоз: 10 великолепно одетых конюхов вели один за другим 10 больших мулов, украшенных перьями с серебряными подобранными колокольчиками, издававшими приятный звон; мулы были навьючены и покрыты желтыми покрывалами с королевским курфиршеским гербомъ, шитым золотом на голубом поле. За мулами следовали попарно 38 слуг верхами, однообразно и чисто одетых; обер-шталмейстер, с 30 верховыми лошадьми принца, под прекрасными попонами; каждую лошадь по одиночке вел чрезвычайно красиво одетый конюх. За тем две великолепныя кареты для принца или важнейших лицъ его свиты, на случай нездоровья или дурной погоды. Потом особенный экипаж для духовника, еще один для лейб-медика, еще один с двумя дамами, и потом множество повозок с кухней и вещами, и этим заключался обоз.
Надо сказать еще, что каждый полк имел по телеге с провиантом, значит во всей армии было 4000 таких телег. Каков был обоз, можно себе представить!С
memoirs.ru