[Quiterie]

Записки пастора Теге. Окончание

Главы I-IV

Главы V-XII

Главы XIII-XVII

Глава XVIII.

Моя тюрьма оживилась. Солдаты своею услужливостью как бы заставляли меня забыть мои горести. Первый день после этого счастливого события прошел для меня чрезвычайно быстро в разговорах, суете и беготне для приведения в порядок каземата. Я так был весел, как будто получил самое выгодное пасторское место, или достиг какого-то необыкновеннаго счастья.
Первым долгом моим было позаботиться о чистоте: я обрился; потом только что подумал о несчастном состоянии моего белья, как явился надсмотрщик тайной канцелярии. Ему поручено было узнать, в каких вещах я нуждаюсь, немедленно купить и доставить их мне. Он принес с собой бумагу, перо и чернила, чтобы я составил список этим вещам.
Письменныя принадлежности были для меня в ту минуту самыми приятнымн вещами. Я тотчас смекнул, сколько у меня оставалось денег и какия мне нужно вещи, записал их, и оказалось, что моих денег не хватало. Я заметил это надсмотрщику, но тот с живостью отвечал: «Кто вам сказал, что вы будете тратить хоть копейку из ваших собственных денег? Государыня богата, и она всемилостивейше повелела доставить вам все, что вы ни потребуете.» Тогда я записал еще несколько вещей, которыя были мне доставлены в тот же день после обеда.
Если мои скромныя слова могут почтить похвалою высшее русское правительство, то я признаюсь, что не ожидал такого хорошаго содержания в казамате. Мне отпускали ежедневно полтинник на стол, а этого было слишком достаточно при тогдашней дешевизне; Фунт лучшаго мяса стоил две копейки, так что я мог еще откладывать деньги. Но всего важнее было, что я получал немедленно н безденежно все необходимыя и служившия к моему удобству веши; мне стоило лишь попросить их; за то книг, перьев, бумаги и чернил мне не давали во все время.
С перваго же дня этой новой жизни, я, по совету сержанта, стал сам себя продовольствовать. По моей просьбе тайная канцелярия выдавала мне на руки кормовыя деньги, и у меня оказывался небольшой остаток от расходов каждаго месяца.
С этих пор я не имел недостатка в занятиях. Мне доставляло их мое маленькое хозяйство, а четыре гвардейца исполняли мои поручения. Замечу кстати, что они оставались при мне безсменно до конца моего содержания в крепости.
В первые 9 недель мои сторожа не только не смели говорить со мною, но и не смели даже назвать мне своих имен; по этому я придумал каждому из них название. Перваго я прозвал большой: его дело было смотреть за чистотою в казамате, топить его, держать в порядке кухонную. посуду. Втораго я прозвал маленький: он покупал мне провизию, и исполнял другие подобныя поручения. Третий прозывался чулошник: он вязал , для меня чулки и смотрел за моим платьем. Четвертаго я, прозвал плотником: он делал мелкия деревянныя вещи для моего хозяйства.
Когда маленький возвратился с рынка, у большого была уж готова кухонная посуда, и в горящей печи приготовлено место дли горшков, которые вдвигались туда н потом выдвигались с помощью особаго, орудия, называемаго ухват.
Сколько ни были преданы мне мои гвардейцы, но они никогда ни позволяли себе разсказывать, что происходило в России, что случалось при дворе, и какия вести из армии; так что, сидя в казамате, я ничего не знал о происходившем на белом свете. Только гром пушек возвещал мне иногда о каком нибудь празднестве, но какой это был праздник, и по какому случат торжество при дворе — я никогда не мог узнать.
В благодарность солдатам и сержанту за их услуги, я всегда давал им по праздникам на водку, и не обходилось без того, чтоб они не выпивали лишней чарки, и не становились на некоторое время ни на что не способны.
Три раза в году я уже непременно терпел эту неприятность. Русская гвардия, по крайней мере в то время, получала жалованье по третям, и солдату, если не ошибаюсь, давалось восемь рублей в треть. Получив деньги, мои сторожа пропивали их, и возвращались домой пьяные. Когда они протрезвлялися, я выговаривал им, и большой больше всех раскаявался.
«Батюшка, говорил он, следующую треть уж я принесу тебе спрятать; и тогда, если попрошу у тебя больше, чем нужно, то ты лучше прибей меня, а не давай.»
Он сдержал слово: на следующую треть принес мне свое жалованье, но выпросил два рубля подкрепиться, как он говорил; потом от времени до времени приходил домой все пьянее и пьянее, и требовал своих денег. Так истратил он шесть рублей, и уже с ругательством требовал от меня остальных двух. Я несколько разсердился, и прогнал, его.
На следующий день, когда солдаты мои спали еще крепким сном кроме одного, стоявшаго на часах, приходит ко мне сержант неодетым и с самым покорным видом:
"Что вам нужно!- спросил я кротким голосом.
«Батюшка! отвечал он; я вчера был пьян и может быть я обидел вас, так пришел просить прощенья.
«Нет! вы нисколько не обидели меня, но на большого я очень разсердился.»
Услыхав это, сержант грозным голосом начал будить большого; тот вскочил с просонья, и закричал, «зачем.»
«Зачем? вставай-ка и разделывайся за вчерашнее, ты вчера батюшку обидел.»
С этим словом сержант вышел, и возвратился в мундире (*). Большой по порядку службы вытянулся, и горестно подставил спину; сержант вынул саблю, и поднял уже свою могучую руку, но я подошел и стал просить за солдата. Мы с сержантом прочли ему наставление, и тем дело кончилось.
(*) Сколько мне известно, сержант гвардии равнялся в то время маиору армии.

Глава XIX.

В средине лета мне позволили выходить из казамата на свежий воздух. И за это благодарение Богу и государыне! Правда, я не смел ни с кем говорить, и ни о чем спрашивать; всякий, к кому я обращался с вопросом, делался совершенно безмолвным; но все таки я несказанно был рад солнцу и воздуху и движению людей перед моими глазами.
Лето проходит скоро в Петербургском суровом климате. Когда у нас в Пруссии стоит еще прекрасная осенняя погода, там уж начинается зима, и мороз с снегом скоро заперли меня снова в казамате. Тогда мне не оставалось никакого занятия кроме чтения библии и разговора с солдатами, у которых я выучился по русски. Добрые и услужливые, как вообще все Русские, они старались развлечь меня разными разсказами. Так проходил не один бурный зимний вечер, и я жалел, что не мог записать некоторых в самом деле прекрасных разсказов, состоявших по большей части из русских сказок.
Вот одна из них, которую я запомнил.
Какой-то бедняк шол дорогой, и зашол к казенному крестьянину. Тот хорошо принял странника, приготовил ему постель отдохнуть и накормил его, чем мог. Но бедняку приглянулась хозяйская красная шапка, висевшая на стене, и как-только хозяин за чем-то вышел на минуту из избы, бедняк шапку со стены, да в карман. Не успел он этого сделать, как запел сидевший тут же на шестке петух, да так запел, что вору показалось, будто он зовет его, и говорит: «отдай мою шапочку.» Бедняк сначала испугался, потом стал просить хозяина, чтоб он продал ему петуха и сварил на ужин. Хозяин было не хотел, но взял деньги, зарезал петуха и сварил. Сели за стол, но петух и из горшка продолжал кричать вору: «отдай мою шапочку.» Тот скорей принялся его есть, но и в животе у него раздавались те же слова, хоть тогда неизвестно было чревовещание. Из приличия не буду разказывать дальше.
Так прожил я два года и четыре месяца. В летний день сидел я на дворе у двери моего казамата: жар был томительный, облака быстро неслись по ясному небу. Внимание мое было отвлечено от них тем, что происходило в крепости. Перед дверьми других казаматов стояли отдельныя команды солдат, и при них запряженныя повозки. Сегодня верно многих арестантов отправят в Сибирь, шепнули мне мои солдаты, и холодная дрожь пробежала по моему телу.
Вот вижу, некоторых арестантов отвели в тайную канцелярию; было обеденное время, но у меня прошел аппетит. Из канцелярии арестантов опять отвели в казамат. Бегущия облака сгустились в тучу, пошел дождь, все сильнее и сильнее, и полил как из ведра. В это время вывели одного арестанта, закованнаго в цепи, посадили в повозку, и она готова была тронуться.
Звук цепей еще раздавался в ушах моих, как вдруг блеснул с неба такой ослепительный огонь, что мы все упали в испуге на колена. Это не была молния, потому что она мгновенна, но какой-то, электрический метеор, продолжавшийся несколько минут. Потом он изчез, и дождик тотчас перестал.
Ученый и физик легко объяснят себе этот небесный огонь, но иначе думали о нем мои солдаты. Арестант, посаженный в повозку в минуту явления метеора, был как говорили, католический архиепископ. Я не мог узнать, в чем состояло его преступление, но толки о нем были чрезвычайно различны. Одни говорили, что небесный огонь есть знамение гнева Божия за осуждение невиннаго человека; другие утверждали, что епископ виновен, и что в небесном огне и мгновенном прекращении дождя сказалось удовлетворенное правосудие Божие.

Глава XX.

Неделю спустя после этого происшествия, в понедельник, вошел ко мне мой сержант с веселым лицом.
«Батюшка! сказал он таинственно, сегодня вам будут радостныя вести. Я слышал стороною, что вас позовут в тайную канцелярию, и объявят свободу.»
Он сказал правду; через полчаса меня потребовали в тайную канцелярию.
Пройдя ряд комнат, в которых сидели секретари и писцы, я введен был в длинную, прекрасно убранную, присутственную залу. За столом, покрытым красным бархатом, сидел один только господин, котораго я сейчас узнал. Два года тому назад он присутствовал при моем обеде в тайной канцелярии. Судя по мундиру, он возвысился в чине, и я после узналъ, что его тем временем произвели в бригадиры.
Он ласково подошел ко мне и сказал на ломаном немецком языке: «Именем всепресветлейшей императрицы я возвещаю вам, что вы свободны, и что батюшка ваш жив и здоров.»
Дрожа от страха, я кое-как произнес по русски слова благодарности. «Но этим еще не ограничивается мое поручение, продолжал он. Я должен вас уведомить, что вы завтра должны ехать. Но так как вы невинно пострадали, то в вознаграждение за это вам предлагают, угодно-ли вам остаться в России и определиться к приличной должности, или возвратиться в отечество и там получить место.»
Разумеется я пожелал последнаго.
«И так, сказал бригадир, вас отправят завтра в сопровождении пехотных солдат.»
Будучи привезен в Петербурге гвардейскими солдатами, я просил, чтобы мне дали гвардейцев же в обратный путь.
«Я не в праве исполнить вашего желания, но надеюсь, что вам не откажут в нем», и он тотчас написал об этом несколько слов, и отправил, куда следовало.
«Еще одно! сказал он. Сколько денег нужно вам на дорогу?»
Я предоставил это высшему усмотрению, и бригадир отпустил меня, пожелав всего лучшаго.
Множество мужчин, женщин и детей стояли перед дверьми моего казамата и с искреннею радостью поздравляли меня. В этой толпе народа протеснился ко мне человек с длинною бородою, в очень грязной шубе, и обнял меня; его нечистый вид сначала был мне неприятен, но с первых слов я увидал в нем образованнаго человека. Я узнал от него, что он подполковник, долго содержавшийся в крепости по подозрению, но теперь вполне оправданный и освобожденный. Мы говорили с ним о нашей обшей радости, как вдруг два человека бросились к его ногам, и со слезами стали обнимать их. Это были его слуги. Потом услыхали мы стук подъезжавшего экипажа, шлагбаум поднялся, и какой-то офицер бросился в объятия подполковника. Это был его брат.
Потом мы собрались в моем казамате, и весело пообедали. Все что у меня было провизии, пошло на угощение моих гвардейцев и многих других людей; но и этого не достало; мы сложились, и послали купить еще.
На завтра мне позволили посмотреть. Город в сопровождении моего стараго сержанта, но я так отвык ходить по мостовой, что скоро устал и видел немного.
*
В тот же день пастору Теге дали на дорогу денег щедрою рукою, и государыня прислала ему кожаный, фургон. По его просьбе с ним; поехал прежний пристав его, старый сержант, и один из четырех сторожей, назначенный по его же выбору, тот, котораго он называл маленьким. На всех станциях знали наперед, что Теге будет проезжать, и везде принимали его, как нельзя лучше.
Так приехал он благополучно в Кенигсберг, и подвезен был прямо ко дворцу, в котором помещался тогдашний губернатор Кенигсберга, граф Суворов сменивший Корфа в этой должности (*).
Сержант пошел отдать конверты Суворову, и возвратился с приказанием, чтобы пастор Теге явился на другой день к губернатору на аудиенцию, и потом остался у него обедать.

«Пока мы стояли перед дворцом, разсказывает Теге, подошел ко мне генерал-квартирмистр полковник Рейнсдорф, человек любезный и почтивший меня своею дружбой (*). Он обрадовался мне и велел отвести мне квартиру.
На следующее утро я оделся в лучшее мое платье, чтобы явиться к губернатору, но у меня не было ни парика, ни полной пасторской одежды, а только платье из белаго тонкаго сукна.
В назначенный час я явился в аудиенц-залу. Она была полна военными и штатскими людьми. Все они хранили молчание, и только некоторые тихо шептались между собою.
На дворцовых часах пробило 12. С последним ударом отворилась дверь, и вошел губернатор въ сопровождении адъютантов. За ним шел мой сержант.
«Где полковой пастор, был первый вопрос Суворова»?
(*) Пастор Теге ошибается; это был не граф Суворов, но генерал Суворов — отец.
(*) Тот, что после был Оренбургским губернатором, и выведен в Капитанской Дочке Пушкина.
Я выступил вперед и поклонился с должным почтением.
Тогда он обратился ко мне на ломаном немецком языке.
— «Вы не можете быть полковым пастором. Полковой пастор ходит в чорном платье, в плаще, воротниках и парике; а так как у вас нет ничего этого, то вы не полковой пастор.»
Я хотел извиниться, но он перебил меня, продолжая:
— «Нет! вы не полковой пастор.»
Мне стало досадно, что он издевается надо мной в таком многолюдном обществе.
— Ваше превосходительство! сказал я смело. Всепресветлейшая государыня Елизавета и правительствующей сенат признали меня в этой одежде, и полковым пастором, и человеком совершенно правым; надеюсь, что вы будете ко мне столько же справедливы.
Он улыбнулся, ни горько и ни сладко, понизил несколько свой высокомерный тон, и сказал: «Я пригласил вас обедать, но сегодня постный день, и я надеюсь в другой раз иметь эту честь.»
Очевидно, Суворов обиделся за то, что а не явился к нему в полной пасторской одежде. В Кенигсберге пастор Теге должен был проститься с сержантом; ему даны были другие люди, чтобы ехать далее. Это прощание было самое трогательное и слезное.
Наконец он прибыл на свою родину, в Мариенвердер. "Графиня Фермор и графиня дочь ея, говорит Теге, прислали тотчас поздравить меня по случаю моего счастливаго возвращения.
На другой день я, разумеется, явился к главнокомандующему. Он принял меня чрезвычайно дружески, но так как будто виделся со мной только вчера. Ни слова о моем долгом отсутствии, ни одного замечания о моем взятии и содержании в Петербурге.
— Вы снова будете проповедывать слово Божие. Вот все, что он сказал мне.
И так Теге по прежнему сделался полковым пастором. Это было в 1761 году. В тот год русская армия в Пруссии находилась в бездействии, и расположена была на квартирах в Мариенвердере и его окрестностях.
Вскоре после новаго, 1762 года, получено было известие о кончине Елизаветы, и о вступлении на престол Петра III. В числе прочих пастор Теге должен был присягнуть новому императору. Но имея дела в Кёнигсберге, он просил у Фермера позволения отправиться туда, и там присягнуть. В Кенигсберге, после Суворова, назначен был губернатором граф Панин. В тайной канцелярии его получен был указ еще от императрицы Елизаветы о том, чтобы пастору Теге дали место в Пруссии. Теге явился к Панину, и при посредстве Рейнсдорфа, получил место в Побетене, где и остался навсегда.

@темы: Россия, XVIII век, Европа, Война, Семилетняя война, Литература, Пруссия

Comments

о_О доброе утро, я все пропустил о_О

Вау, спасибо!)))

[Quiterie]

Nikki Lonely Timelord, это все ФБ ) Не за что )